РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

Наталия Никитична Козлова

7 января 2002 г. ушла из жизни Наталия Никитична Козлова. Для всех, кто лично знал Наталию Никитичну, были ее коллегами по работе, кто знаком с ее научными трудами — ее смерть является невосполнимой утратой.

Наталья Никитична Козлова родилась в Москве 14 января 1946 г. Окончив в 1968 г. филологический факультет, а затем аспирантуру философского факультета МГУ, она защитила кандидатскую диссертацию по теме «Критика концепции массовой культуры М. Маклюэна». В 1976 г. началась ее научная деятельность в Институте философии АН СССР, где она проработала более 20 лет и где, в основном, определился круг ее научных интересов. Здесь в 1992 г. она успешно защитила докторскую диссертацию на тему «Повседневность и социальное изменение». С 1994 г. Н. Н. Козлова работала профессором философского факультета Российского государственного гуманитарного университета (РГГУ).

Всего Натальей Никитичной опубликовано 145 научных работ, среди которых 5 монографий и 1 монография готовится к изданию. Многие ее научные труды переведены на иностранные языки и напечатаны за рубежом. Она участвовала в работе 8 международных научных конгрессов и конференций, приглашалась для чтения лекций в университеты Дании и Финляндии.

Наталья Никитична была прекрасным преподавателем, пользовалась большим авторитетом и любовью молодежи. Она вела учебные курсы по социальной философии, социально-исторической антропологии, методологии социального знания. Ее аудиторию составляли студенты и аспиранты РГГУ, Института молодежи (Москва), вузов Самары, Иркутска и др. Книга «Социально-историческая антропология» (1999 г.), обобщившая многолетний опыт исследовательской и преподавательской деятельности Н. Н. Козловой, выдержала 2 издания и широко используется преподавателями разных научных дисциплин. Она  щедро делилась своими знаниями и научным опытом с коллегами, особенно с молодежью. Она была руководителем многих курсовых и дипломных работ. Многим помогала она и в решении практических, жизненных вопросов, оказывала моральную поддержку.

У каждого крупного ученого есть своя тема, которая выделяет его среди коллег, которая проходит через все его творчество. Для Натальи Никитичны Козловой такой темой была повседневность. Она была пионером, одним из первооткрывателей этой темы в отечественной науке. Ей была посвящена докторская диссертация Козловой, ряд монографий и много статей.

Наталья Никитична рассматривала повседневность не как отвлеченный теоретический объект, а как часть непосредственного жизненного опыта, в который погружен исследователь. Ее интерес к антропологии был не абстрактный, а вполне живой и конкретный. Она вела собственный «дневник повседневности», сопоставляя свой опыт с опытом других людей. Н. Н. Козлову отличал широкий диапазон приемлемости, одинаковое внимание и интерес ко всем людям, какое бы место в социальной иерархии они не занимали. Она всегда была настроена на поиск «другого», даже если этот «другой» радикально отличался от нее по ментальности.

рассматривала повседневность как открытую темпоральную структуру, находящуюся в постоянном процессе изменения. Она часто цитировала П. Бурдье: «Большие изменения входят в мир на лапках голубя». Найдя в литературе или в документах какой-нибудь занимательный биографический сюжет, она никогда не упускала возможности проследить, что стало с его персонажами через 5, 10, 15 лет..., как менялся общий «рисунок» и смысл их жизни с течением времени. Ее интересовали такие исторические эпохи и такие экзистенциальные ситуации, когда происходят разрывы в повседневном опыте существования. Например, она уделила много внимания исследованию первых послереволюционных лет в Советской России, а также периоду распада советской системы. Именно в такие исторические эпохи, когда перестают действовать выработанные десятилетиями социальные автоматизмы, становится очевидным, что повседневность не так «проста», как кажется. Исторические изыскания Натальи Никитичны свидетельствуют о том, что повседневность не имманентна бытию, а «искусственна»: что она создается, конструируется индивидами в ходе практических взаимодействий, в результате цепочки «незапланированных социальных изобретений».

…Очень нетривиально Наталья Никитична решала вопрос о субъекте повседневности. Обобщив обширный фактический материалом, она сделала парадоксальный вывод, что бытие субъекта на уровне повседневности, вообще говоря, не гарантировано. Существуют такие формы повседневной ментальности, которым можно атрибутировать качества субъективности: единство и целостность сознания, рефлексивность, индивидуальность, умение планировать свою жизнь, ответственность и т.п. Однако встречаются и «бессубъектные» формы повседневности, такие индивиды, которым данные свойства не присущи. Точнее сказать, повседневность выступает в роли «плавильного тигля» субъектов — места, где формируются условия и возможности для того, чтобы субъекты состоялись, — но результат такой «плавки» не всегда бывает положительным. Наталья Никитична выделяла целый ряд градаций и промежуточных стадий превращения пассивного социального агента в субъекта — от самого низкого, «нулевого» уровня рефлексивности, до полноценной развитой личности. Особое внимание при этом она уделяла дисциплинарным телесным практикам и самоконтролю, овладению навыками «правильной» культурной речи и письма, в том числе письма автобиографического, потребности соотносить свою индивидуальную судьбу с эпохальными историческими событиями.

Вот только несколько работ из того длинного списка пуликаций, принадлежащих Н. Н. Козловой:

А.В. Захаров, доцент социологического факультета РГГУ:

Мне посчастливилось довольно близко знать Наталию Никитичну и долгое время работать с ней, как говорится, рука об руку. Мы написали несколько работ в соавторстве. Кроме того, мы имели обыкновение делиться замыслами и впечатлениями от прочитанных книг, обсуждать свои научные симпатии и антипатии, проводить в семейном кругу свободное время. Все это на протяжении лет способствовало укреплению нашей дружбы и взаимному обогащению.

Открытие бессубъектных форм социальной практики, на мой взгляд, является выдающимся научным достижением. И, по-видимому, не случайно оно было сделано российским ученым. Во всяком случае, ничего подобного в зарубежной литературе мне читать не приходилось. Это открытие имеет большое практическое значение. Так, например, весь социологический инструментарий, применяемый для изучения массового сознания — анкеты, интервью, рейтинги и пр. — основывается на презумпции, что респонденты обладают субъектностью, то есть они отвечают за свои слова и способны к рациональному выбору, что их оценочные суждения коррелируют с поступками. В свете научных выводов, которые сделала Н. Н. Козлова, данная презумпция выглядит, мягко говоря, не всегда обоснованной. Не происходит ли так, что исследователи «вменяют» респондентам качества субъектов, которых на самом деле у тех может и не быть, и которые, на самом деле, являются проекциями жизненной стратегии, принятой в более образованном, привилегированном культурном сообществе. Что может быть получено в результате таких исследований: социальные факты или артефакты?

Н. Н. Козлова создала оригинальную методологию изучения повседневности, которую она называла «чтением человеческих документов». В действительности, за этой краткой формулой стояла труднейшая, кропотливая работа с языком. В ходе такой работы социально нормированный язык, например, язык идеологии или риторический язык искусства, — сопоставлялся с ненормированной повседневной речью. Дискурс сталкивался с недискурсивными предпосылками языка: природой, телесностью, трудом, дисциплинарными практиками власти и насилия, инстинктами пола. В этом «зазоре» между универсалиями языка и единичным опытом существования Н. Н. Козлова обнаруживала смысловые пустоты, или «зияние смысла», и тут она делала свои удивительные открытия.

Однажды летом, в начале 90-х гг. мы вместе с Н. Н. Козловой читали материалы «Смоленского архива», только что опубликованные T. Шаниным. Время было отпускное, не располагавшее к сосредоточенности. И вдруг, через месяц, она принесла статью, в которой использовала эпизод из архива, — один-единственный, но зато какой! Впоследствии мы дали ему название «Случай с веревочкой».

В этом эпизоде повествование велось от имени молодого сотрудника районного отдела ОГПУ, «брошенного» на борьбу с самогоноварением. Дело было зимой, в начале 30-х годов, когда все более опытные чекисты были в разъезде (занимались «искоренением кулачества как класса»). Начальник вызвал молодого сотрудника к себе в кабинет и приказал: «Выполняй директиву». — «Как же я поеду? У меня тулупа нет, сапоги дырявые». — «Как хочешь, но если через два часа не выедешь, я тебя самого в камеру посажу»... Ровно через два часа свежеиспеченный «чекист» бежал за санями (чтобы не замерзнуть). Бежал в трескучий мороз практически босой, а к саням привязал веревочку и держался за нее руками. О каком «субъекте», какой социальной «вине» тут можно говорить?! Еще вчера он ставил крестьян к стенке за укрывательство хлеба, а сегодня сам чуть не отдает Богу душу, валяется в бреду от воспаления легких. Заболел — и потому был спасен!

Я был поражен до глубины души, просто не находил себе места. Ведь мы читали архив одновременно. Почему Н. Н. Козлова «увидела» данный эпизод, а я нет? Но как раз это она и называла работой с «человеческими документами». При чтении таких отрывков возникает ощущение паралича речи, ибо в них возможность рефлексивного анализа достигает предела, когда слова становятся уже бессильными. Н. Н. Козлова подарила нам множество подобных открытий. Она, словно, припечатывала следы изменчивых человеческих судеб, следы истории к листу бумаги и обращала их в вечность. Может быть, только опыт великих художников слова — В. Розанова, М. Зощенко, А. Платонова — сравним с такими открытиями.

У меня имеется архив электронной переписки с Н. Н. Козловой, насчитывающий более 50 писем. В качестве заключения, мне хотелось бы привести два отрывка из ее писем, в которых, на мой взгляд, ярче всего выражено ее отношение к работе, ее понимание профессионального призвания.

Первое письмо датировано 21 января 1999 г. (По-видимому, это время было не самым легким в ее жизни.)

Трудная это задача, трудно научиться приемлемо писать, причем в ситуации, когда это никому не нужно. При мне сегодня издатели открыли шкаф, где я обнаружила целую стопку своего произведения о советской повседневности. Честно говоря, я была шокирована. Тираж-то мизерный, а оказывается все это абсолютно никому не нужно... Вроде бы пытаясь научиться писать, я старалась этой мысли противостоять. А задача-то это непростая. Сей императив требует довольно суровых форм самоконтроля, отказа от удовольствий жизни и праздников, часто даже от заработков, сужения спектра общения и пр. и пр. А результат проблематичен, и жаловаться не на кого, кроме самой себя».

Второе письмо написано раньше, 21 ноября 1996 г. В нем Н. Н. Козлова излагала свое представление о задачах философии, социальной и культурной антропологии.

«Опять-таки это — вопрос методологический. Меня интересует социальное. В том числе и культура и т.д., но в ее социальных функциях. А имя общества — различие. Разность потенциалов создает напряжение, называемое жизнью. И моя книжка, в общем, — это книжка о различиях, о непонимании. А ведь непонимание — главная современная проблема».

Максим Фетисов (выпускник ФФ РГГУ, аспирант проф. Козловой)

«Наталия Козлова: оптимизм памяти» (опубликовано в журнале «Отечественные записки», 2003, №1)

«…В результате проделанной работы остаешься с ощущением, что находишься только в начале пути, хотя собственная твоя жизнь клонится к закату».

Это фраза из последней книги Наталии Никитичны, которую она успела закончить незадолго до смерти. Никто не предполагал, что конец придет так быстро, так внезапно. До сих пор трудно поверить, что этого столь живого и открытого человека, полного сил и планов, больше нет с нами. Невозможно представить, что больше не будет необычных лекций профессора Козловой, про которые кто-то из нас, ее бывших студентов, сказал: «Это была не просто социальная теория, это была социальная практика…»

Место той работы, которую вела Наталия Никитична Козлова, в отечественном интеллектуальном ландшафте было особенным. Будучи с самого начала привязанной к философии институционально (она долго работала сначала в Институте философии, а затем была профессором философского факультета РГГУ, где читала курсы социальной философии) и не являясь при этом профессиональным историком, Наталия Никитична была совершенно оригинальным и самостоятельным исследователем.

Предметом ее исследовальской работы была социальная реальность со всей совокупностью образующих ее отношений. Наталия Никитична очень много занималась советским обществом, его социальной историей, повседневными практиками, составлявшими ткань его существования. Говоря ее же словами, тем, «как было изобретено советское общество и как оно рухнуло в три дня». Вряд ли этот интерес можно было назвать сугубо историческим, в том общепринятом смысле, когда говорят об интересе антиквара к старинным вещам. Также он не был «познавательным» интересом ученого-историка, скрупулезно изучающего документы эпохи, для того чтобы установить, «как все было на самом деле». Я бы назвал прочтение советского опыта, предложенного Наталией Никитичной, попыткой создания «критической истории», когда интерпретация прошлого используется как средство понимания проблем настоящего. Видимая же завершенность советской истории давала больше возможностей для такой интерпретации.

Интерес исследователя к обществу и его истории (даже если общество это в данный момент уже как бы не существует) изначально возникает как попытка найти новые слова для описания и понимания происходящего сейчас, вот в этом нашем повседневном существовании. Его взгляд выхватывает из массива социально-исторических фактов явления, важные с точки зрения того, что в современной социальной теории принято называть «критическим интересом», когда явления эти, взятые в определенной констелляции, преобразуются в набор теоретических вопросов, имеющих практические, жизненные последствия. Эти последствия и представляют собой объект социальной критики, возможность которой является, в свою очередь, конечной целью и нормативным горизонтом этого интереса.

Часто всю эту совокупность теоретических и жизненных вопросов также принято называть Современностью. Как мы стали тем, что мы есть, и насколько то, что происходит сейчас, предопределено нашим, казалось бы, еще совсем таким недавним прошлым? Возможна ли другая Современность, и было бы возможным наше существование в иных, отличных от нынешних, обстоятельствах? Как мы должны поступать теперь? Наконец, самое главное, что интересует исследователя, как обо всем об этом рассказать? Достаточно ли у нас для этого слов? И если даже они у нас есть, то где гарантия, что это именно те слова, которые нужны нам в данный момент?

Чтобы попытаться ответить на эти вопросы, исследователю необходимо занять определенную дистанцию по отношению к его наличному социальному опыту. Дать же такую дистанцию может именно историческая перспектива. Ведь именно интерпретация и описание того, что было, дает возможность понимания того, что происходит сейчас. Не поняв и не освоив советской истории, невозможно понять российское настоящее. Поэтому интерес Наталии Никитичны к советскому обществу не был случайностью или простым любопытством праздного постороннего наблюдателя.

Наталии Никитичне удалось сделать удивительно много. Самое главное, ей удалось предложить новое вЬдение истории нашего общества. Причем истории, рассказанной не со страниц газет, учебников или экранов ТВ, а поведанной ее непосредственными участниками, теми, кто попадает в официальную историю с большой буквы в лучшем случае в качестве статистических единиц.

Ее главные герои те, у кого, как правило, не было никакой надежды на то, что их рассказ о себе будет услышан другими. Маленькие, незаметные люди — крестьяне и рабочие, новая интеллигенция, «пролетарии умственного труда», одним словом, «щепки истории» с их чувствами, заботами и страстями превращались в ее лекциях и на страницах книг в героев одной грандиозной социально-исторической драмы под названием «Изобретение советского общества». События их забытых жизней становились иллюстрациями и дополнениями теоретических концепций и понятий. Именно это обращение к субъективной, антропологической составляющей советской модернизации позволило поставить ряд вопросов, невозможных ранее.

История, поведанная из перспективы ее непосредственных участников, история их повседневного опыта несколько отличалась от той, что мы привыкли слышать в течение последних десяти лет. Это была история становления современного общества, история превращения бывших крестьян в его субъектов, история массового приобщения к печатному слову, история обретения индивидуальных биографий. Это была история первого, массового участия людей в практиках Модерна…

История эта явно не имела ничего общего с различными теоретически сомнительными концепциями вроде «тоталитаризма», которые в свое время были придуманы как оружие идеологической борьбы, а теперь используются для того, чтобы навязывать соответствующие представления о советском социальном опыте. Наталия Никитична любила повторять слова Платонова: только сверху кажется — внизу масса, а внизу люди живут… Язык, на котором этот опыт проговаривался, язык его непосредственных носителей, был весьма далек от так называемого тоталитарного «новояза». Картина повседневного мира, восстанавливаемого по человеческим документам, разительно отличается от всего, что мы слышим сейчас. Так из лекций и книг Наталии Никитичны мы узнали, что и память о прошлом может быть политическим объектом и ставкой в игре различных общественных сил.

Интерпретирующее прочтение советской истории, которым занималась Наталия Никитична, было работой по переписыванию советского опыта с целью расшатать и изменить господствующие о нем представления. Спасти общество от культурной и политической амнезии необходимо именно сейчас, когда состояние российского общества весьма далеко от идеальной либеральной модели, а нарратив под названием «от тоталитаризма к либеральному рыночному обществу» явно не справляется с описанием того, что происходит с этим обществом сегодня.

Этот нарратив, доминировавший в течение довольно долгого времени в речи нынешнего российского общества о себе, закончился провалом, поскольку оказался не в состоянии объяснить слишком явные его неудачи. Наше общество уже в течение десяти лет безуспешно стремится заново «изобрести себя», пытаясь из последних сил догнать уходящий поезд Современности. Может быть, именно эти неудачи заставят нас задуматься о том, что язык, на котором мы все это время пытались рассказывать о себе, не совсем про нас, что нужно искать иные средства и возможности понимания себя и своего места в мире. Советская Современность закончилась, Современность новая, которую мы так стремимся обрести, похоже, еще так и не успела начаться, и нет особых оснований надеяться на возможный успех этого предприятия, пока неосвоенная и непонятая советская история продолжает оставаться частью нашего «угнетенного прошлого».

Сегодняшний спектр политического восприятия советского общества варьируется от острой, порой переходящей в тоску ностальгии до полного неприятия. Первая либо оборачивается безоговорочной апологетикой, совершенно ненужной и даже вредной в наших нынешних обстоятельствах, либо приводит к очень странным политическим последствиям, воздействие которых ощущают на себе все, но существование их причины в расчет как бы не принимается (истории с гимном и Дзержинским, пожалуй, самые характерные тому примеры). Второе изо всех сил старается сделать вид, что почти целого века российской истории не существовало. И в том и в другом случае советский опыт оказывается приватизирован в пользу той или иной идеологии, так что говорить о его каком-либо освоении и понимании не представляется возможным, и он вновь и вновь возвращается к нам в виде сновидений и фантомных болей.

Работа Наталии Никитичны Козловой была попыткой (и, я надеюсь, небезуспешной) решить эту постоянно преследующую нас дилемму ностальгии и неприятия. Решение здесь только одно — память. Память, спокойная, неторопливая, вдумчивая память, служащая средством осмысления и понимания того, что с нами произошло в недавно ушедшем столетии. Такая память будет, наверное, самым оптимистичным способом организации нашего сегодняшнего существования. Этот оптимизм памяти возникает из надежды на то, что начало пути все же возможно.