Мышление бытия и вера. Откровения в немецкоязычной теологии и русской религиозной мысли конца XIX-XX веков. М.: Издательство ПСТГУ, 2024. Под научной редакцией М. А. Пылаева, А. В. Кольцова. Содержание.
— Максим Александрович, расскажите, пожалуйста, немного о себе и своих научных интересах.
— Я выпускник философского факультета МГУ им. М. В. Ломоносова. Мои учителя: в области религиоведения Кирилл Иванович Никонов, в философии — Анатолий Валерианович Ахутин, в богословии — отец Андрей Кураев (признан Минюстом РФ «иностранным агентом». — Прим. ред.). Более двадцати лет работаю в Центре изучения религий (теперь Институте истории религий и духовной культуры) РГГУ. Предмет моего научного интереса — понимание религии в рамках взаимодействия философского, теологического и религиоведческого дискурсов. То есть феноменология религии, философская теология, методология религиоведения.
— Вы исследователь немецкого богословия и феноменологии религии. Как так вышло, что вас заинтересовала русская религиозная философия?
— Вышло случайно. В 2017 году мы планировали с немецкими коллегами из университета Мюнстера подать совместный проект на исследование либеральной, диалектической теологии и теологической герменевтики немецкого протестантизма. Они предложили нам соотнести эти направления теологической мысли с русской религиозной философией. Их интересовали фигуры Семена Франка, прот. Сергия Булгакова, Николая Бердяева.
— Расскажите, пожалуйста, об истории появления книги, ее замысле и авторском составе.
— Книга стала плодом двухлетней работы по гранту РФФИ. Исходной гипотезой, своего рода путеводной нитью предлагаемого исследования выступает предположение, согласно которому осмысление логики построения теологического знания ΧΙΧ-ΧΧ вв. предъявляет его нетождественность знанию философско-феноменологическому, философско-трансцендентальному, философско-диалектическому, а также тем формам мышления, которые были намечены в русской религиозной мысли (метафизика всеединства, софиология, символизм, персонализм), что определено спецификой теологического мышления. Мы попытались показать, как в философской теологии ΧΙΧ-ΧΧ вв. возникает особая «теория познания» сущностно неопределимого Абсолюта, предполагающая радикальную трансформацию субъекта познания. Отношение субъекта и объекта, установленное в акте мышления, оказывается осуществлением более изначального отношения — предваряющей связи мышления с объектом, который позволяет себе быть раскрытым со стороны субъекта. Тем самым мышление перестает быть актом, в котором содержание мысли неотделимо от способа ее оформления сознанием, и предстает пространством раскрытия божественного бытия. Ядро авторского коллектива образуют специалисты по немецкой философской теологии: Светлана Александровна Коначева (РГГУ), Сергей Сергеевич Пименов (ПСТГУ), Александр Валерьевич Кольцов (ПСТГУ), а также знатоки русской философии: Константин Михайлович Антонов (ПСТГУ) и Наталия Анатольевна Ваганова (ПСТГУ).
— На мой взгляд, для неспециалистов русско-немецкое соседство, присутствующее в заголовке книги, может показаться странным. Могли бы вы обосновать для этой категории читателей легитимность подобного соседства?
— Очевидно, что русская религиозная философия (и не только религиозная) испытала колоссальное влияние немецкой философии и в первую очередь немецкого идеализма. Что бы делали славянофилы и школа Владимира Соловьева без Иммануила Канта, позднего Фридриха Шеллинга и Георга Гегеля? В монографии, например, анализируются рецепции работы «Жизнь Шлейермахера» Вильгельма Дильтея у Семена Франка или восприятие Иоганна Фихте у прот. Сергия Булгакова.
Но мы не ставили перед собой цель проследить взаимовлияние, взаимоотталкивание, провести аналогии или открыть виды изоморфизма немецкоязычной теологии и русской религиозной философии. Большинство фигур сопоставлялось впервые и совершенно искусственно в рамках единого проблемного поля. Я лично видел это единство в попытках немецкоязычных теологов и русских философов эксплицировать христианскую керигму на языке теологии или философии. Это было сделать невероятно сложно ввиду самодостаточности немецкоязычной теологии XIX-XX веков, прежде всего либеральной — в отличие от русской религиозной философии, всегда предполагающей обращение к философии европейской.
— В книге можно обнаружить спор, который состоит в следующем: способна ли православная мысль, сохраняя свою конфессиональную идентичность, встроиться в логику нововременного мышления или это только прерогатива протестантской теологии? Каким вы видите ответ на этот вопрос?
— Да, безусловно, православная мысль не только может это сделать, но и должна. Задача теолога состоит в интерпретации керигмы для современной культуры. Просто у православных, как и у католических богословов, более сложная задача, чем у их протестантских коллег: выразить мистический опыт, своеобразные типы святости, иконографическую традицию. Возможно ли это без метафизики — вот вопрос, над которым размышляет современное православное богословие. Протестантизм может чувствовать себя более свободно по отношению к антично-средневековой метафизике. Поэтому их проекты выглядят более законченными.
В русской философии, например, в проекте обновления метафизики у Франка соединяется трудносоединимое: критика Декартом классической метафизики, критика Кантом нововременной метафизики, в том числе и метафизики Декарта, критика метафизики в философии интуитивизма Бергсона и феноменологии Гуссерля. Задача титаническая даже для философии, сопоставимая с трансцендентальным переворотом в философии Канта и одновременно с феноменологией духа Гегеля. И возможно, невыполнимая.
— В главе «Онтологическое доказательство у С. Франка и К. Барта», написанной вами совместно с Евой Ильющенко, говорится, что «проблематика доказательств бытия Бога является центральной темой как метафизической, так и неметафизической философии религии». Как философу, какой аргумент в пользу существования Бога вам представляется наиболее сильным?
— На мой взгляд, единственное доказательство бытия Бога, которое находится на верном пути, — это онтологическое доказательство. Оно является удивительным открытием философии, даром философии теологии. Верующее мышление, проясняя смысл понятия «Бог», не может не прийти к пониманию того, что без существования своего объекта это понятие не может быть понятием «Бога».
— Какие богословские программы вам представляются наиболее перспективными в современных условиях? Какие христианские интеллектуалы вам импонируют? Как вы относитесь к «Радикальной ортодоксии» и ее главному представителю Джону Милбанку?
— Современное православное богословие отождествляется в моем сознании с такими фигурами, как Иоанн Зизиулас и Джон Мануссакис. Зизиулас раскрывает православную догматику в категориях общения и инаковости (философии диалога), во многом делая ее понятной без антично-средневекового метафизического каркаса. Мануссакис, совершая инверсию гуссерлевской феноменологии, переиначивает традиционное восприятие Откровения для объяснения христианского персонализма. Я не убежден также, что православное богословие должно сконцентрировать свои усилия, следуя за школой Владимира Соловьева, на обновлении неоплатонической метафизики. Почему теологическая антропология Федора Достоевского или нарративная теология Эберхарда Юнгеля не могут способствовать открытию неметафизического каркаса православного богословия? Действительно ли неоплатонизм — это неотмыслимый дискурс православного богословия? Я так не думаю. Алексей Лосев, Семен Франк, прот. Сергий Булгаков меня в этом не убедили.
К представителям «Радикальной ортодоксии» и, в частности, к Джону Милбанку я отношусь очень скептически. Среди протестантских западных богословов мне импонируют Карл Барт, Эберхард Юнгель, Герхард Эбелинг, среди католиков: Карл Ранер, Эрих Пшивара, Бернхард Вельте.
— Как вы относитесь к проникновению теологии в светские учебные заведения России? В чем вы усматриваете причину этого процесса?
— Я отношусь к этому, безусловно, положительно. В РГГУ в этом году мы уже третий раз будем набирать студентов на бакалаврскую программу «Православная теология и культура», руководителем которой я являюсь. В этом я вижу возможность погрузить теологическое образование в широкий контекст гуманитарного знания. А именно истории религий, истории культуры и истории философии.
Причину этого процесса я усматриваю в желании компетентных инстанций вернуть теологии статус науки, утраченный в советское время.
— В прошлом году вышла книга «Что такое феноменология», в которой ведущие российские и зарубежные феноменологи отвечают на этот вопрос. Приходилось ли вам ее читать?
— Да, прекрасная книга. Наталья Артеменко собрала цвет феноменологической мысли.
— В дискуссии «Философские проблемы современного православного богословия», развернувшейся на страницах журнала «Отечественная философия», вы говорили: «Богослов <...> обязан сделать понятной современному поколению христиан Евангельскую керигму, используя актуальную философию и науку и сохраняя при этом вневременной смысл христианства...». Максим Александрович, как провозглашать керигму в условиях постмодернизма?
— Я бы не преувеличивал значение вызовов культуры, философии, науки постмодернизма для христианства и христианской теологии. В каком-то смысле бл. Августину, Фридриху Шлейермахеру или Алексею Хомякову было ничуть не легче провозглашать евангельскую керигму в рамках позднеантичной культуры или культуры Просвещения и Романтизма. Существует целый набор достаточно фундированных теологических ответов на вызовы постмодерна. Это нарративная теология Эберхарда Юнгеля, теология смерти Бога (Томаса Альтицера и других теологов), новая герменевтика (Эрнста Фукса и Герхарда Эбелинга). По-своему не устарели теологические проекты Дитриха Бонхеффера и Карла Барта.
— Как православный христианин посоветуйте, пожалуйста, книги, позволяющие создать представление о православии. Предлагаю сфокусироваться на читателях, чьи знания об этой конфессии не простираются дальше школьного курса «Основы православной культуры».
— Я бы посоветовал обратиться к самому мудрому русскому писателю XIX века Ивану Гончарову. Особенно к «Обрыву». Невиданная по своей силе апология консервативных православных ценностей в перипетиях любовной истории Веры и Волохова. «Обломова» я и по сей день воспринимаю как литературное Откровение о земном Рае, построенном на началах христианской любви, в которой рос Илья Ильич.
— Какие книги, прочитанные в этом году, вам особенно запомнились?
— Из теологической литературы запомнилось исследование Герхарда Эбелинга о Мартине Лютере. Особенно его интерпретация Реформации как герменевтического события. Наконец прочитал «Метафизические рассуждения» Франциско Суареса. Как он далек от Фомы Аквинского. Успел познакомиться с «Этикой» Альбрехта Ричля, подлинного отца либеральной теологии протестантизма и реформатора теологии в перспективе Иммануила Канта.
Из художественной литературы поразила глубина социально-философских обобщений, которые не отражает фильм, у Маргарет Митчелл в «Унесенных ветром».
оригинал статьи на Горький Медиа
