РОССИЙСКИЙ ГОСУДАРСТВЕННЫЙ ГУМАНИТАРНЫЙ УНИВЕРСИТЕТ

Директор Института психологии имени Л.С. Выготского Татьяна Марцинковская рассказывает о работе в РГГУ и дальнейших планах.

- Татьяна Давидовна, чем в принципе занимается Институт психологии?

С точки зрения науки у нас сейчас две основные проблемы. Первая – это изменения, которые происходят в социальном устройстве, в обществе. Психологи обычно говорят – неопределенность, изменчивость и многоаспектность, или множественность контекстов. Я применяю слово «транзитивность», которое уже вошло в обиход многих ученых, потому что оно вбирает в себя все три элемента.

Вторая проблема – интернет, который становится главным источником информации, главным институтом социализации и идентификации. Мы пытаемся совместить работу над этими проблемами, потому что чем дальше, тем больше молодежи соприкасаются с обеими. По нашим исследованиям, у ребят очень маленький зазор между онлайн и оффлайн пространством, то есть, на вопрос, сколько времени ты проводишь онлайн, некоторые отвечают – все 24 часа, когда не сплю и не занят. Гаджеты распространены повсеместно, дети постоянно обмениваются информацией, чатятся. В связи с этим главная задача – психологическое благополучие. Это то, чем мы должны заниматься на практике. Если происходят изменения и если они так или иначе касаются всех нас, то мы должны понимать, как это отражается на нашем эмоциональном состоянии.

- Над какими проектами вы работаете сейчас?

Есть два фундаментальных проекта. Один – совместно с Российским научным фондом. Мы исследуем связь между транзитивным, изменяющимся обществом и интернетом. Здесь удалось найти две точки пересечения. Бывает жесткая, кризисная транзитивность, а бывает постепенная, когда вроде бы ничего страшного не происходит, но каждый день что-то меняется. К кризису еще можно приспособиться, как к шоку, а вот к постепенному изменению приспособиться очень сложно, для этого нужны отдельные программы, как та же «психология повседневности». И эти кризисы онлайн и оффлайн во многом похожи по психологическим реакциям. Работа с интернетом предполагает необходимость быстро реагировать, плюс возникает ситуация транспарентности, прозрачности. Иногда это даже помогает, дает стимулы для роста.

Другой проект реализуется совместно с Российским фондом фундаментальных исследований и называется «Психология повседневности». К повседневности всегда относились как к рутине, ничего из себя не представляющей. Однако есть понятие стратегии совладания с трудностями. Мы живем в мегаполисе, покупаем еду в определенных магазинах, ходим по одним и тем же маршрутам на работу, общаемся в определенном кругу. Это дает ощущение укорененности, спокойствия, поэтому повседневность рассматривается как один из факторов психологического благополучия.

- Даете ли вы рекомендации другим вузам относительно психологии студентов?

Вряд ли имеет смысл рекомендовать кому-то образ жизни и модель поведения. Все то, что мы получаем, это следствие того, что есть во внешней среде. Мы не можем изменить общество, лично я к этому уже не стремлюсь. Другое дело, что существует много наработок, начиная с известного французского психолога Сержа Московиси, который исследовал, как меньшинство влияет на позицию большинства, на изменение социального контекста. Но опять же, у нас нет задачи раздавать советы.

- Тем не менее, что следует принимать во внимание в рамках университета?

РГГУ – вуз многонациональный, и в отдельных случаях это может вызывать тревожно-агрессивную реакцию. Есть понятие «агрессия тревоги», это самый плохой вид агрессии. Если это заметно, то студентам требуется помощь. Но любая психологическая служба, и наша в том числе, может работать только с теми людьми, кто сам туда обращается, а это бывает не всегда. Иногда обходимся и своими силами – в Институте психологии есть люди, которые занимаются психологическим консультированием, есть даже программа магистратуры под названием «Психология консультирования».

- Могут ли результаты ваших исследований помочь профилактике насилия в учебных заведениях?

Это совсем другая тема, никак не связанная ни с интернетом, ни с транзитивностью. Это то, что в армии называется дедовщиной. В Керчи и Благовещенске ученики просто издевались над жертвой. Такие случаи должна отслеживать и пресекать местная психологическая служба. У многих людей состояние неуверенности переходит в агрессию. Отсюда такое количество родителей, которые бьют своих детей. Если элементы насилия становятся нормой в семье, однажды это может выйти за рамки.

- Каковы ваши ближайшие планы?

Возобновление работы диссертационного совета. Также предстоит переструктурировать кафедры и факультеты. От педагогики мы уже ушли, спасибо большое Надежде Ивановне Архиповой, она помогла. У нас осталась психология образования, то есть, психолого-педагогическое обучение. Это сейчас очень важное направление. Главная цель – сделать институт современным образовательным центром.

- Что входит в это понятие?

Это связь науки и образования. Причем я даже не знаю, что первично, потому что с одной стороны, первично образование – мы должны готовить кадры и себе, и другим. С другой стороны, если преподаватели не участвуют в научной жизни, они не знают, что говорить студентам. Просто прочитать учебник – это скучно. Студенты стали другими. Поколение миллениума по-другому работает, по-другому учится. За деньги или потому, что сказали «так надо», они делать ничего не будут. У них совершенно иное восприятие жизни. Об этом пишут ученые на Западе, и мы с этим столкнулись тоже. Поэтому следует делать набор не по остаточному принципу, как сегодня, а выбирать тех, кого мы действительно можем заинтересовать.

- Чем же интересуется сегодня молодежь?

У ребят меняется мотивация. Учиться и работать только потому, что «так положено», им не интересно. Они хотят сами до всего докопаться. Фирмы на Западе от них пришли в ужас, потому что все привыкли, что деньги – это приоритет. Для современной молодежи – нет. Им важно, чтобы был смысл в любой деятельности, чтобы они могли на этом полноценно пиариться. Если раньше самопрезентации в интернете были сплошными аватарками, то есть, в виртуальной и реальной идентичности люди отличались как небо и земля, то сейчас они совпадают практически полностью. Более того, виртуальные самопрезентации – это расширенные резюме.

- А что такое виртуальная самопрезентация? Аккаунт в соцсетях?

Да, в первую очередь, в Инстаграме. Раньше выкладывалась отретушированная фотография, человек расписывал свои достоинства, чтобы показать, какой он необыкновенный. А сегодня он хочет показать реальность для того, чтобы быть интересным таким, какой он есть, в том числе, чтобы на него обратили внимание работодатели. Многие фирмы смотрят эти самопрезентации в Инстаграме и подбирают таким образом работников. Возраст пользователей интернета при этом снижается - раньше мы говорили про 20 лет, теперь это уже 13-14 лет. Они хотят вырасти, показать себя реальными людьми и заинтересовать собой других. Именно поэтому им важно заниматься тем, чем интересно. Высокие слова о смысле жизни для них уже не высокие, а реальные. И с ними бесполезно общаться с позиции «я начальник, я тебе готов прибавить какую-то сумму к зарплате, поэтому выполняй мои указания». Зато их интересно учить. Мы таких детей пока практически не получаем.

- Что надо сделать для этого?

Нам требуются новые программы и сильные кафедры. Что я уже сделала? Я пока переделала «Вестник». Нужен нормальный журнал, чтобы он был доступен в большой сети. У нас сейчас практически все «Вестники» размещены как целый номер в PDF. Его не видит робот Яндекса. Надо разбивать их по статьям, верстать по-новому. Кроме того, «Вестник» не пройдет в Scopus или Web of Science по многим причинам, поэтому необходим полноценный журнал, чтобы мы могли сами публиковаться и я не проталкивала бы всех в «Вопросы психологии».

- Это как-то связано с формированием сильных кафедр?

Это связано со статусом – и заведующих кафедрами, и профессуры. Кроме того, мне нужны молодые амбициозные доценты на место завкафедрами. Чтобы им было интересно работать, пиарить себя и институт, чтобы они понимали, что их статус зависит от статуса кафедры. Мой статус зависит от статуса института. Но я одна не могу развивать институт, так же, как декан не может в одиночку развивать факультет. Необходимо сформировать пул людей, которых знают в психологическом сообществе. Оно довольно закрытое, поэтому я сейчас вывожу многих преподавателей на крупные конференции. Будем переформировывать кафедры, создавать структуру, которая позволит найти варианты привлечения новых кадров.

- Что уже сделано в этой сфере?

Мы меняем магистратуры. Сейчас абитуриенты на слова «Психология развития» или «Социальная психология» не реагируют. Им нужна актуальная, проблемная тема. Поэтому в этом году у нас три новых магистратуры, переделанных из старых. Это магистратура по психологии информационного и киберпространства, заявки на нее были еще в прошлом году. Вместо «Социальной психологии» появится «Психология бизнеса и рекламы», преподаватели найдены. Теперь требуется база, чтобы можно было спокойно давать спецкурсы, а база – это общая психология. Здесь реально не было кафедры общей психологии, то есть, не хватало специалистов. Лет десять назад они все убежали, остались люди, которые ведут психологический театр.

- В чем смысл этого театра?

Проблема в том, что это был хороший уровень… детского центра. Когда мы сказали, что такого быть в принципе не может, что любой театр по Станиславскому – психологический, они предложили назвать это тренингами. Но это не тренинги. Вся практика для студентов – с первого по пятый курс, по всем направлениям – проходила в детском саду! Поэтому у нас и набор проваливался постоянно. Они играли в разные сюжетно-ролевые игры в куклы с детишками, но студенты-то хотят заниматься другим. Да и дети давно в интернете.

- Так это плохо или хорошо?

Есть понятие «дауншифтинг», когда человек сознательно отказывается от социальной активности. В советское время это было поколение дворников и сторожей, они уходили в котельные, спивались. Сейчас дауншифтинг идет через интернет, через соцсети. Это все равно плохо, но лучше, чем то, что было. В интернете все же есть много позитивных вещей.

Что касается третьей магистратуры, мы договорились с Владимиром Алексеевичем Колотаевым о создании совместной магистратуры по психологии искусства. Она очень востребована, судя по опросам в соцсетях. Чуть больше курсов наших, чуть меньше – их. Всё в новинку. Поэтому мне и нужны специалисты, в том числе те, кто просто дает базовые курсы. Это как фундамент – без него все то, что мы даем на спецкурсах, просто проваливается. Если студенты понимают, что такое восприятие, мышление, память, внимание, личность, идентичность и так далее, то дальше мы говорим о деталях, и ребятам все понятно. А если этого нет, то приходится мне на спецкурсах магистратуры объяснять основы.

- Как вы оцениваете общее психологическое состояние общества сегодня, «психологическое здоровье» нации? По разным данным, около 80% россиян считают себя счастливыми. Насколько люди искренни, отвечая на этот вопрос?

В последнем нашем исследовании «Прошлое, настоящее, будущее» принимали участие студенты первого и второго курсов. Выяснилось, что они очень тревожны, а высокая тревожность со счастьем не ассоциируется. Растет число пессимистических прогнозов на будущее. Это феномен Греты Тунберг – рождественские морозы сами видите, какие. Все понимают, что климат меняется, и по этому поводу разные ожидания, никакого оптимизма нет. Меня поразил еще один феномен – Билли Айлиш, американской певицы, поп-исполнительницы. Тяжелый рок всегда был предметом для споров, но поп-музыка объединяла поколения. Теперь вдруг – все наоборот. Ее сингл вошел в топ-100, она приезжала в Москву, под нее ангажировали Лужники. Видимо, депрессивное понимание того, что будущее в опасности и мы можем его не получить – это для молодежи очень характерное состояние. Ситуативно они могут себя считать счастливыми, более того, многие считают, что «у меня-то все будет нормально». Однако рассогласование «всё будет плохо, но я прорвусь», оно имеет место.

При этом результаты глубинных интервью и социологических опросов расходятся. Просто потому, что в соцопросах вопросы сформулированы не так, как надо, да и каждому хочется показать, что у него все не так плохо, это тоже установка. Но миллениумы на это не ловятся, они дают более четкий ответ. У старшего поколения есть какой-то генетический страх, боязнь сказать правду, боязнь вылететь из обоймы, остаться без пенсии… Этим – все равно. Они не боятся. И то, что они сейчас выходят на улицы, – яркий пример. В этом плане они считают себя не счастливыми. Свободными. И пытаются сами строить свое будущее.

- Эта тревожность связана с общемировыми трендами или она характерна только для России?

Подобное происходит во всем мире. Я беседовала со своими близкими знакомыми из North-Eastern University, университета Бостона - у них то же самое. Тоже непонятно будущее. И дело не в Трампе, а в том, что меняется климат, непонятно, куда движется экономика, проблемы с мигрантами и так далее. Глобализация имеет разные аспекты, подчас негативные. Там мексиканцы, здесь узбеки, в Европе сирийцы. Даже при том, что французские либералы готовы всем помогать, они понимают, что медаль имеет обратную сторону. Мигранты не спешат адаптироваться к сообществу, в которое приезжают. Когда в Германии поселились турки, все было нормально. Они изучали язык, уважали обычаи, хотя между собой они, конечно, говорили по-турецки. А когда хлынуло количество беженцев, которые в Английском парке в Мюнхене сидят табором, это не порадовало коренных немцев. Поэтому это общемировые тенденции. Тут мы в тренде, к сожалению.

- Развиваете ли вы непосредственно научные исследования Льва Выготского?

У меня в кабинете – фотографии учителей. Лев Семенович Выготский, Александр Романович Лурия, который предложил термин «культурно-историческая психология», Евгения Давыдовна Хомская – мой научный руководитель, Галина Михайловна Андреева – основатель социальной психологии в России, Густав Густавович Шпет, изучавший психологию философии, он, кстати, преподавал в университете Шанявского, Михаил Григорьевич Ярошевский, занимавшийся исторической психологией науки.

Психология как наука очень изменчива. За последние десять лет она стала принципиально другой. Ориентироваться на исследования ХХ века бессмысленно. Но мы можем опираться на то, что заложено учителями, и этим наша школа серьезно отличается от зарубежной. Там до недавнего времени важно было посмотреть на факт, заметить его, но не было особых попыток этот факт интерпретировать. У нас же изначально, начиная с того же Выготского, происходило совмещение эксперимента и самонаблюдения. Мы что-то сделали, а потом еще и проанализировали то, что сделали, подумали, как это проинтерпретировать с точки зрения лингвистики, философии, других наук. И эта интерпретация – наше ноу-хау, то, что мы боимся потерять. Нам важно не просто увидеть, не просто посчитать, но и сказать, что за этим стоит с точки зрения психологии. То есть, понять, какова психологическая реальность.

Поэтому я студентам говорю: «Ваша квалификационная работа, пусть даже кандидатская, она не по математике! Я рада, что вы научились считать, но скажите мне, что значит ваша находка с точки зрения психологической реальности». Именно это мы продолжаем, развиваем, пытаемся на новом уровне рассмотреть, с учетом, например, возможностей когнитивных наук. Идеи, которые мы стараемся воплотить – это идеи трансдисциплинарных исследований, и психология искусства – как раз одна из таких. У нас есть современная аппаратура, есть нейровизоры, но дальше надо определить, что за этим стоит. И внести это в социальную ситуацию, в культуру, в историю.

• Марцинковская Татьяна Давидовна