Интервью с О.А. Казакевич

Сибирские экспедиции Института лингвистики

В рамках практики студенты занимаются исследованием малых языков, работая с носителями этих языков в сибирских и адыгейских поселках. По результатам экспедиций пишутся статьи, которые потом могут стать фундаментом для научной карьеры. Но даже для тех, кто после окончания университета не уходит в науку, экспедиция может стать неоценимым опытом. Мы побеседовали о задачах подобной практики, организации студенческого быта и проблемах исчезающих языков с Ольгой Анатольевной Казакевич, доцентом кафедры теоретической и прикладной лингвистики Института лингвистики РГГУ, под руководством которой студенты побывали во многих экспедициях.

Расскажите, куда вы ездите?

Мы каждый год, начиная с 2005 года, ездим на практику в Сибирь. Ещё у нас в Институте лингвистики есть Адыгейская практика. Но со мной студенты ездят в Сибирь, в основном в бассейн среднего течения Енисея. Официальное название того, чем мы занимается, — «Документация исчезающих языков». Мы работаем с тремя языками в этом регионе: селькупским, кетским и эвенкийским. На селькупский студенты вышли прошлым летом, когда мы были в Томской области.

Почему выбираете именно эти районы?

Это районы, богатые автохтонными языками. Эти языки были описаны, но мы смотрим их современное состояние по диалектам. Хотя на кетском языке говорит дай бог сто человек, из них хорошо говорящих осталось человек сорок, — при том, что кетов всего тысяча. На эти сорок человек есть три диалекта, и они различаются и фонетически, и лексически. Для кетского языка литературного варианта практически нет, на южном диалекте сделаны учебники, но их нельзя считать общепризнанной нормой. Мы работаем с эвенкийским языком на территории Эвенкии, в Туруханском и Енисейском районах и в Томской области, и там тоже диалектов порядочно. У эвенкийского языка три наречия, в рамках наречия существуют разные диалекты и говоры, и у каждого — свои грамматические и лексические особенности. Одни говоры описаны хорошо, а некоторые описывались недостаточно полно или давно, и с тех пор там лет 40 не ступала нога лингвиста. А ситуация меняется, и говоры развиваются. Территорию, где мы работаем, небольшой не назовешь — это более 1000 тыс. кв. километров, и практически каждый поселок дает специфический образец новой языковой ситуации. Мы сравниваем современное состояние языка со старыми материалами и выявляем степень сохранности языка.

В какой ситуации находятся эти языки сейчас?

Сейчас носителей языка все меньше и меньше. Идет массовый переход на русский язык. языковой сдвиг в основном связан с тем, что родители учат детей только русскому. Это началось уже лет 50 назад, когда, попадая в интернат, дети слышали там только русскую речь. Есть такой распространенный предрассудок: чтобы хорошо выучить один язык, надо забросить другой. Чтобы выучить русский, надо махнуть рукой на свой родной язык. Это в корне неверно: еще в 1920-е годы в рамках всеобщей борьбы с безграмотностью в нашей стране для многих малых языков Сибири, были созданы системы письма. В то время считалось (и вполне справедливо), что ребенку проще сначала усвоить грамоту на родном языке, а уже потом переходить на русский. В конце 1930-х годов, по мере того, как среди сибирских народов знание русского языка распространялось все более широко, интерес к автохтонным языкам со стороны государства стал ослабевать. Стоит заметить, что в то время в большинстве стран мира на малые языки смотрели в основном как на тормоз всеобщего движения к прогрессу.

Теперь во всем мире обратная тенденция: стараются сохранить то, что осталось от малых языков. Этот поворот случился где-то в начале 1980-х и коснулся и нашей страны — несмотря на железный занавес, изменение отношения к малым языкам в СССР и в остальном мире происходило синхронно.

Чем непосредственно занимаются студенты?

Тем, чем и все лингвисты, собирающиеся ехать в экспедицию. Во-первых, они готовятся. Мы проводим специальные экспедиционные семинары, иногда в рамках семинара по документации исчезающих языков. Там студенты знакомятся с грамматикой того языка, с которым им предстоит работать в поле, разбирают тексты, учатся слушать и транскрибировать их, работают со словарем, знакомятся с техникой… В самой экспедиции работа начинается с анкетирования. Мы берем список жителей поселка и идем с опросами. Нас интересует прежде всего автохтонное население. Мы рассказываем, зачем приехали, и заполняем анкету — тридцать с небольшим вопросов: где родился, учился, жил, на каком языке говорил в детстве, на каком языке говорит сейчас с родными и друзьями, с представителями старшего и младшего поколения. Если находятся те, кто владеет языком, мы договариваемся о дальнейшей лингвистической работе. Дальше все зависит от информантов. Мы встречаемся с ними, когда им это удобно и где им удобно. хочет информант работать в шесть утра — значит, кто-то идет к нему и работает в это время. Как-то мы были на стойбище, и информанту было удобно расшифровывать тексты, когда он ночью стерег оленей. Вот мы и работали с ним белыми ночами.

Вы собираете только лингвистический материал или, например, еще и фольклор?

Мы собираем всё! Ситуация такова, что выбирать тексты не приходится. Очень интересны истории из жизни, охотничьи истории, например. Мы сейчас со студентами сделали книгу «История России в рас сказах о жизни селькупов и эвенков, которая включена в план научных изданий РГГУ на 2012 год, в ней тексты на автохтонных языках с транскрипцией и с переводом на русский. Там есть совершенно потрясающие тексты, не хуже фольклорных.

Как реагируют на членов экспедиции сами информанты?

Хорошо реагируют! Особенно пожилые люди. Они рады, что их рассказы, их жизнь, их язык интересны людям Им приятно, что кто-то с ними разговаривает: их молодым родственникам некогда, они отмахиваются от стариков с их воспоминаниями... Для многих работа с нами — это возможность вспомнить свой родной язык: в повседневной жизни они его сейчас почти совсем не употребляют, и нередко, начиная работать с нами, то и дело по привычке переходят на русский. Они радуются, что мы делаем видеозапись их рассказов. Говорят: «Может, если не внуки, то хоть правнуки захотят узнать, что их прабабка рассказывала». Мы обычно все фотографии и видеозаписи текстов присылаем в поселки. Сейчас, с новой техникой работать стало легче, за сезон можно собрать много материала. Мы стараемся, чтобы студенты после экспедиции продолжали работать с собранным материалам, привлекая их к работе по нашим грантам. Например, сейчас у нас на гранте работает Лена Клячко. Кстати, по материалам экспедиций она уже опубликовала две статьи и является одним их авторов нашей книги об историях жизни. В нашей лаборатории автоматизированных лексикографических систем НИВЦ МГУ, одно из направлений работы которой — документация исчезающих языков, сейчас работает трое выпускников РГГУ.

Иногда во время экспедиций нам выпадает особое счастье — информант, который готов работать с утра до вечера. Мы платим информантам за их нелегкий труд. У нас есть расценки, конечно, невысокие, — где-то 50 рублей в час. Но это, ко всему прочему, поднимает престиж малых языков в поселке, потому что молодые безъязыкие люди видят: дед на своем языке болтает и что-то зарабатывает! Иногда один из последних носителей какого-нибудь селькупского, кетского или эвенкийского диалекта живет в деревне с населением в несколько тысяч человек, но говорить на своем языке ему в этой деревне не с кем. А еще километров за 200 в другой деревне живет другой носитель того же диалекта, и кроме них двоих, больше никого на свете с этим диалектом не оста лось. Приезд лингвистов — единственная коммуникативная ситуация, которая создается у них для использования их родного диалекта. Так что люди к нам относятся, как правило, хорошо. А на студентов еще лучше реагируют, начинают их жалеть: мол, бедненькие, на полу спят, а вот давайте мы баньку вам истопим! Кормят студентов, чаем поят, рыбу дают…

Еще одна очень важная сторона экспедиционной работы: ребята видят жизнь за пределами Москвы и Московской области. Видят, как живет страна, как живут люди в такой Тьмутаракани, куда можно добраться только вертолетом — а у местных жителей, конечно, нет трех тысяч на вертолет, чтобы хотя бы долететь в один конец до райцентра. Зарплаты там низкие. Да еще и школы в поселках закрывают: сейчас реорганизация образования, избавляются от малокомплектных школ. Наверняка тех людей, которые эту реорганизацию задумали, в экспедиции никогда не возили… Если школы закрываются, семьи либо вынуждены отдавать детей в интернат, либо с ними вместе перебираться туда, где есть школа, и выживать там непонятно как. А интернат с первого класса — это верная гибель для малого языка.

Как в экспедиции организован быт?

Я обычно прихожу с бумагами в сельсовет и прошу предоставить нам помещение. Как правило, его дают бесплатно. Живем иногда в школе, иногда в сельсовете; там же оборудуем рабочее место. Как-то жили на фельдшерско-акушерском пункте, иногда дают какой-то пустой дом… Возим с собой электрическую плитку; в собственности РГГУ теперь есть электроплитка «Мечта». Эту плитку прикупили в Туре пару лет назад уставшие от сухомятки студенты, когда мы застряли там на несколько дней по дороге в поселок из-за нелетной погоды. Жили мы тогда в техникуме, где шел ремонт. Готовить было не на чем, и вот мои студенты как-то раз пришли радостные из магазина с этой плиткой. Готовим мы обычно по очереди. У нас небольшие экспедиции, человек по 6-8, и кто не занят на работе с информантами, тот занимается едой. Фиксированного времени обеда обычно нет.

На чем вы передвигаетесь?

На самых разных видах транспорта. Из Москвы летим на самолете. хорошо, что с прошлого года нам стали оплачивать перелет, потому что вначале нам говорили: «только железная дорога», и приходилось очень долго объяснять, что до Красноярска мы еще можем доехать поездом, но дальше уже никак не можем продвинуться, кроме как на самолете. Поезд — это неразумная трата времени, да и денег. Используем вертолеты, изредка машины… Даже там, где есть дороги, они, как правило, таковы, что во время больших дождей в колее может утонуть автобус.

Какие проблемы возникают в процессе экспедиции?

У ребят серьезных проблем обычно не бывает. Они знают, на что едут. Нет таких, кто жалуется, что приходится на полу спать. Набор экспедиционера соответствует обычному туристическому снаряжению. Надо быть готовым к разным погодным условиям. Например, в прошлом июле выпала всего одна неделя, когда можно было снять куртки — когда Москва топилась от жары, в Томской области было прохладно. Бич божий — это комары и мошка. Но мы к этому готовимся, закупаем разнообразные репелленты. Обязательно надо брать резиновые сапоги — вокруг болота. Резиновые тапочки, чтобы ходить в баню… Надо следить за гигиеной: на севере очень много туберкулеза.

Бывают трудные ситуации, когда ждешь вертолета в нелетную погоду. Приходится перетаскивать тяжести: у нас много оборудования. Груз, конечно, мы стараемся минимизировать, потому что у нас в основном женский состав экспедиции — поскольку такой уж факультет...

Сколько примерно студентов, участвующих в экспедициях, в итоге идут в науку?

Совсем небольшой процент. Некоторые студенты, которые были очень хороши в экспедиции и с удовольствием занимались обработкой материала, пошли работать на фирмы; теперь на то, чтобы всерьез заниматься наукой, времени у них нет. Даже если у кого-то имелись далеко идущие планы насчет научной работы, фирма не только поглощает время, но и выпивает все соки. Некоторых талантливых ребят бывает очень жалко, когда они попадают в эти структуры.

С вами ездят студенты из всего Института лингвистики?

Да, но бывают и гости. Ездила, например, с нами девочка из центра социальной антропологии РГГУ. Был один аспирант фольклорист. Мы берем студентов, начиная с первого курса. Если студенты с младших курсов ездят в экспедиции, есть больше шансов, что кто-то из них будет профессионально этим заниматься. Мы очень заинтересованы в рабочих руках и юных талантах. Последний вопрос: куда отправятся участники ближайшей экспедиции? Этим летом мы едем на Таймыр к таймырским эвенкам в поселки хантайское озеро и Потапово.

Беседовала Екатерина Пташкина

Журнал "Субъект", №1 (9), май 2012.